Неповторимая среда исторического центра Петербурга удивительна тем, что сохранилась с начала ХХ века практически без изменений. В этой цельности, в этой непрерывности — уникальность нашего города. Именно эта сохранность позволила в 1980-х годах историку архитектуры, художнику и поэту Геннадию Алексееву создать фантастический роман “Зеленые берега”, в котором герой уживается одновременно в 1983 и в 1908 году. Эта же цельность и нетронутость позволяет нам сегодня отправиться в путешествие по Петербургу Алексеева — вместе с Николаем Горбуновым, автором литературно-краеведческих проектов.

Как бы ты назвал свою работу – поиск реальных географических координат для художественных книг?

О, у этого даже есть скучное формальное название — “литературная топография”. Оно, правда, не совсем точно отражает суть, потому что с картографирования все только начинается.

В английском языке недавно появился такой термин — “place-based storytelling”, то есть “истории о местах” (или “на местах”, если угодно). Так вот, мы с коллегами по проекту строим карты литературных произведений, чтобы можно было прожить их истории в физическом пространстве, в буквальном смысле прикоснуться к написанному — мы называем это “съездить в любимую книгу”. Получив от текста телесный опыт, начинаешь ощущать его многомерно, как будто действительно был там, внутри. Само пространство тоже начинаешь воспринимать иначе: оно заполняется историями, персонажами — и оживает, начинает волновать. О том, что волнует, хочется знать больше — откуда это взялось, почему автор обратил на это внимание, и т.п. В результате получается своего рода “ментальная карта”: реальные места, объединенные вымышленным сюжетом и “раскрашенные” историями. Это очень похоже на краеведение — только сюжетоорированное. Мне нравится называть его “краеведением вымышленных миров”.

Что привело тебя к созданию таких “топографических комментариев”? Как и почему ты решил этим заняться?

Так об этом же еще у Высоцкого было в “Балладе о борьбе”. Живешь себе, ешь кашу по утрам, изнываешь от мелких своих катастроф — и вдруг с тобой случается, например, “Одиссея капитана Блада”. В детстве, чтобы представить себя героем книжки, никакой реальности не надо, потому что вся реальность у тебя в голове. А потом вырастаешь, и приходят другие истории, в которые уже просто так не попадешь, нужно сознательное усилие.

Я впервые это попробовал с исландским эпосом — в старшей школе изучали с историком, на деревянных мечах рубились, висы слагали, руны вырезали, все как полагается. А лет через пятнадцать стукнуло — ведь неспроста же такой текст, совершенно же другая планета, надо ехать туда смотреть все это собственными глазами. Три года мучались, с грехом пополам нарисовали карту, прилетели наконец в Рейкъявик — и не успели доехать до Хвольсвёдлюра, как захотелось перестать бриться и взяться за топор. Тогда-то и дошло: местность, в которой рождается текст, всегда в этом тексте присутствует, и в полной мере это прочувствовать и понять можно, только оказавшись там. А оказываться лучше подготовленным, чтобы не просто видеть, но и понимать, что видишь — иначе и увидишь не все, и мало что задержится. Так и завертелось.

В широких кругах ты, конечно, известен в первую очередь как автор проекта (мне кажется, это больше, чем книга…) “Дом на хвосте паровоза”. Расскажи о нем, пожалуйста.

Не поверишь, это вообще была чистая случайность. Все началось с одной поездки в Копенгаген — я там до этого никогда не был, хотел подготовиться, чтобы ничего не упустить. А что мы знаем о Копенгагене, кроме Круглой башни и Русалочки? Начал со сказок Андерсена — и не смог остановиться. Оказалось, там не то что одним городом — одной страной отделаться не выйдет, и вообще Андерсен — это совершенно не то, к чему мы все привыкли с детства. Два раза исколесил всю Данию по следам его героев, затем пол-Швейцарии, потом Германию, Италию… По ходу дела пришлось подключать историков, искусствоведов, архитекторов, астрономов, мореплавателей, альпинистов… В какой-то момент материала накопилось столько, что понял — надо издавать. До сих пор не до конца понимаю, как все это получилось — в моей жизни никогда не было столько магии, как во время работы над “Домом на хвосте”.

Мы с издателем долго мучились над определением жанра этой книги и в конце концов решили назвать ее “путеводителем”, хотя правильное название пришло ко мне уже потом — на самом деле это “метапутеводитель”. Это собрание историй, карт и путевых заметок, с помощью которого можно превратить в настоящий путеводитель тексты самого Андерсена. Нужно только взять в одну руку GPS-навигатор, а в другую — томик его сказок, и вперед.

Теперь о твоем петербургском проекте. Кто такой Геннадий Алексеев? Как ты нашел этот малоизвестный роман и чем он тебя “зацепил”?

Мне кажется, “Зеленые берега” — своего рода книга-призрак. Кто-то видит призраков, кто-то — нет. Но если ты их видишь, непричастным быть нельзя.

До сих пор считалось, что это единственное прозаическое произведение Алексеева — он ведь всю жизнь писал стихи. Причем стихи очень необычные для своего времени, почти революционные — тогда верлибр и за поэзию-то не все считали (а между тем, известная цитата Бродского про “чудо обыденной речи” — это именно про алексеевский верлибр). Напечататься в те времена можно было только двумя способами: либо стать членом Союза писателей и работать на режим, либо податься в самиздат/тамиздат и выгребать против течения под бдительным оком КГБ. Алексеев диссидентом не был, бороться не любил, объединяться не стремился, поэтому выбрал первый путь и тихо делал свою революцию в одиночку. Его не притесняли, но и печатали — “чуть-чуть, едва-едва”, только чтобы поддразнить. А через полвека выяснилось, что он — “один из основоположников российского верлибра”, и что многие современные верлибристы в своих исканиях отталкивались именно от него. Ему это предсказывали еще при жизни, но собственными глазами он этого так и не увидел.

А теперь представь себе: непризнанный поэт-революционер-одиночка живет в городе, в котором каких-то семьдесят лет назад был Серебряный век. И знает об этом веке и об этом городе очень немало, потому что по профессии он — архитектор и искусствовед, причем специализирующийся как раз на этом периоде (во время “хрущевской оттепели” эпоха модерна наконец перестала быть запретной темой в советском искусствознании, и Алексеев был в числе первых ее исследователей). Брежневский Ленинград — и так-то не очень веселое место, а если знать, каким оно когда-то было?

И вот бродит он по городу и преследует призраки ушедшей эпохи, в которой мог бы быть на своем месте, да родиться опоздал. (Из дневников за 1980-й год: “Я не от мира сего и не от века сего, и мой удел — недоумение.”) И в какой-то момент призраки оборачиваются к нему лицом и говорят: пойдем с нами. Он пишет об этом книгу, терзается, что она выходит слишком автобиографичной — и даже не подозревает, насколько. Его герой уходит вслед за призраками, а за героем, через каких-то три года после написания книги, уходит и он сам. Книгу впервые издают еще три года спустя, и с тех пор призраки периодически возвращаются, чтобы снова утащить кого-то в прошлое. Помнишь, на Большой Подъяческой была вывеска “Виноторговля братьев Андреевых”, которую намалевали на стене как декорацию для кино, да потом так и оставили? Я случайно наткнулся на нее по дороге в институт двадцать лет назад, когда в первый раз “Берега” читал. У меня тогда весь мир перевернулся — перестал понимать, где реальность, а где нет.

Это очень странная и очень красивая история. Своего рода петербургский “Малыш и Карлсон”, только для взрослых Малышей.

Каким могло бы быть место “Зеленых берегов” в так называемом “петербургском тексте”? Чем он отличается от, скажем, Пушкина, Достоевского, Белого, Бродского?

Что значит “могло бы быть” — оно есть! Единственное, к чему можно было бы придраться — это хронология, но тогда оттуда и Бродский тоже выпадает. По Топорову, “петербургский текст” заканчивается на “Козлиной песни” Вагинова (1928), то есть вроде как “ленинградский” текст уже не в счет. Но статья “Петербург и “Петербургский текст русской литературы”, обозначающая эти рамки, была опубликована в 1984 году — Алексеев к этому моменту только закончил рукопись “Берегов”, а вышли они вообще только в 1990-м. При этом в них присутствуют чуть ли не все признаки “петербургского текста”, перечисленные в статье.

Основное, пожалуй, отличие “Зеленых берегов” от хрестоматийной классики “петербургского текста” — алексеевский город уже давно не державная столица, от дел отошел, никого не подавляет и не перемалывает. Сила мистическая в нем все та же — но как будто уже не демоническая. Порядок в нем все тот же — но уже не безумный и даже вполне художественный, ибо красота — в глазах смотрящего, а смотрящий — историк архитектуры. По отношению к герою город ведет себя как дружелюбный инопланетянин — нейтрально-благосклонно. Герой отвечает симметрично — параноидальной смесью благоговения, любопытства и осторожности. От неизбежного “петербургского безумия” это его, впрочем, не спасает — но и безумие-то здесь скорее избавительное, своего рода побег в альтернативную реальность.

Я бы так сказал: если бывает “петербургский текст с ленинградским акцентом”, то “Зеленые берега” — это именно оно.

Как ты считаешь, что тебе дало такое пристальное знакомство с текстом “Зеленых берегов”? И что твоя работа подарит читателю романа?

У одной моей приятельницы с детства были проблемы со зрением. Лет до тридцати ее это не очень беспокоило, а потом она решила сделать лазерную коррекцию. Так вот, первый месяц после операции она ходила буквально разинув рот от открывшегося перед ней многообразия деталей. Тут примерно то же самое — разве что перемена не мгновенно происходит. К алексеевскому тексту вообще легко поначалу отнестись как к музыке; есть даже мнение, что “Берега” — скорее поэма, чем роман. Музыку ведь не будешь на паузу ставить, чтобы между тактами свериться со словарем, ее надо “в потоке” воспринимать. У всех моих знакомых поклонников Алексеева сценарий первого знакомства с “Берегами” был один и тот же: открыл пролог, дальше как в тумане. А через некоторое время начинает догонять: описания в тексте подозрительно детальные, не имеет ли он в виду конкретные места? И если да, то почему говорит о них именно так? Начинаешь вглядываться, искать зацепки.

Где не хватает понимания — лезешь в книги (у меня полутораметровая стопка накопилась уже). Пока решаешь авторские головоломки — а они же интересные, над иными месяцами можно биться — смотришь, подход уже вошел в привычку. А потом, как в “Девятых вратах”, вдруг раз — и перед тобой открывается портал. Один шаг, и ты внутри. Вообще смотреть на город глазами историка архитектуры — это дорогого стоит.

Собираешься в Ялту, где также происходит действие?

Если честно, у меня ялтинская глава “Берегов” в общую картину пока не очень укладывается. С другой стороны, раз оно туда попало, значит, неспроста — у Алексеева в дневниках про Ялту написано больше, чем про Петербург. Меня это даже поначалу раздражало — то ли потому, что Крым совершенно из другой сказки, то ли потому, что грешно рассказывать петербуржцу про юга. В любом случае, пока не пощупаешь, не поймешь — конечно, надо ехать. Немножко в Ялту, немножко в Милан, немножко в Париж, немножко в Лондон, немножко в Вену, немножко в Стокгольм…

В “Зеленых берегах” многие герои, в том числе одна из главных героинь, имеют реальные прототипы. Насколько похожа Ксения на свой прототип – Анастасию Вяльцеву? Насколько Петербург в романе – реальный Петербург/Ленинград?

А что мы на самом деле знаем о Вяльцевой? Все, что о ней написано, выставляет ее музейным экспонатом — по биографической справке и граммофонным записям живого человека не восстановишь. Алексеев пошел по пути “мифологической реконструкции”  — и ему это блестяще удалось. Его Ксения настолько живая и естественная, что хочется сказать “верю” — а факты это уже так, для подкрепления. Ксения не просто похожа на свой прототип — это она и есть.

С городом немножко сложнее, потому что он, с одной стороны, у Алексеева тоже сплошь мифологизирован, а с другой — есть с чем сравнивать. Здесь вопрос скорее распадается на два: во-первых, реально ли то, что показывает автор, а во-вторых, можно ли считать реальностью его выбор того, что показывать, а что нет.

Фактологическая сторона Ленинграда 1983-го и Петербурга 1908-го у Алексеева прорисована безупречно — первый он “писал с натуры”, второй восстанавливал по историческим источникам (кое-где они даже угадываются). Интересна именно авторская расстановка акцентов. Что в начале 1980-х, что в конце 1900-х обстановка в стране была, мягко выражаясь, неспокойная (в первом случае — см. анекдот про “товарищи, вы будете смеяться, но Черненко тоже умер”, во втором — одна революция только что завершилась, вторая на носу). А у Алексеева всего этого как будто нет в природе — только город и немногочисленные герои в нем. Прогулки, размышления, разговоры об искусстве, “маленький двойной”, гурджаани в забегаловках. Реальность ли это? Думаю, “читателю предлагается ответить на этот вопрос самостоятельно”. Мы с моими друзьями до сих пор спорим, реален Карлсон или нет.

Расскажи об одном из своих “расследований”.

Больше всего хлопот доставил, наверное, дом Насти (подруги главного героя) — этот орешек расколоть до сих не удалось, несмотря на обилие деталей в описании. Там и женские маскароны и цветы на фасаде (то есть вроде как похоже на “декоративный” модерн), и лепные листья кувшинок в вестибюле, и мраморный камин, украшенный женской головой, и витраж с лодкой на лестничной клетке… Казалось бы, ищи не хочу — но в одном доме все эти признаки сходиться упорно не хотят. Описание фасада напоминает дом Перцова (Лиговский пр., 44) или дом Бадаева (ул. Восстания, 19), вестибюля — дом Барышникова (ул. Марата, 31), камина — дом Лыткиных (наб. Фонтанки, 51-53), витража — дом Теодориди (Малый пр. В.О., 38-40), но такого, чтобы все одновременно — увы. После нескольких месяцев поисков пришлось остановиться на том, что это “топографический призрак” — хотя надежда найти “тот самый” дом все еще теплится, даже с поправкой на то, что не все детали могли сохраниться до наших дней.

Изменился ли для тебя Петербург после того, как ты начал искать в нем прототип ландшафта “Зеленых берегов”?

Конечно. Когда со школы привыкаешь искать в нем в первую очередь прототип ландшафта “Преступления и наказания”, это настраивает на совершенно другой лад, и отношения с городом выстраиваются совершенно по-другому. А оказывается, можно еще и так. Этого очень не хватало.

Почему ты решил сделать проект сетевым? Чем тебе могут помочь заинтересовавшиеся читатели?

Одна из главных прелестей этого проекта — он почти детективный. Алексеев часто избегает явного упоминания топонимов и ограничивается визуальными описаниями — в результате, если не видел описываемое собственными глазами, невозможно догадаться, что имеется в виду, и существует ли оно вообще. Я, например, двадцать лет считал стихотворную эпитафию со Смоленского кладбища (“В летах невинности оставшись сиротою…”) вымышленной, пока меня не ткнули носом в статью на Википедии. А в поисках дома с башенкой из седьмой главы пришлось обойти всю Петроградскую сторону, нанести на карту полторы сотни кандидатов — и ни один не подошел. В общем, как и в любом детективном расследовании, без свидетелей далеко не уедешь.

Чем больше людей будет следить за проектом, тем больше вероятность, что среди них найдется кто-то, кто что-то знает. В какой-то момент я перевел расследование в формат блога ВКонтакте / Facebook — и “теория шести рукопожатий” начала буквально творить чудеса. Так уже нашлась дача главного героя в Орехово, “кафе поэтов” на Зверинской улице и много другого, к чему раньше даже непонятно было, с какой стороны подступиться. И все равно неразгаданного пока остается масса.

Когда все разгадаем, у меня есть мечта — взять книгу и прожить ее целиком, с севера на юг, от Орехово до Сиверской. Так же залпом, как она в первый раз читается. А потом сделать из этого, например, мобильное приложение в форме аудиогида и опубликовать его в сети — чтобы каждый мог прикоснуться к тому самому городу и на собственном опыте прочувствовать, что “виновник-то, конечно, он”.

Беседовала Юлия Минутина-Лобанова. Фотографии автора, Олега Еверзова, Юлии Рыбиной.